Он идеален. Идеален в своем совершенном образе, где золотое сечение пустая зарисовка, а искусная рукопись знаменитых мастеров — детская мазня. Каждая линия, каждый изгиб, каждая черточка, каждый штрих, и голос, как по нотам чарующей мелодией заманивает в непроходимую чащу. Тебе бы из своих дебрей найти выход, самому бы выбраться на свет божий, и перестать блуждать в миллионе одинаковых троп, но на каждой из них ты видишь его силуэт, и мечешься, рвешься вперед, но никак не можешь зацепиться за ускользающую тень. Тянешься к нему, почти слепой, на ощупь, чувствуешь, как как просачивается меж пальцев эфемерная дымка, и снова бежишь, то спотыкаясь, сбивая колени в кровь и холодную почву, то погрязая в болотине по пояс, то раздирая руки о колючие ветви, но бежишь, в этой бесконечной погоне.

Он теплый, пусть тонкие пальцы — ледяные, а кожа, как холодный благородный мрамор, но он безумно теплый, и эта теплота расползается в тебе, пуще адреналина по каждой клеточке. От осторожных прикосновений, от убаюкивающего нараспев тембра, и взгляда, в котором сотней светил озаряется целая вселенная. Ты собираешь его по крохам, по маленьким песчинкам в своем сознании из горы осколков, в которые раз за разом раздрабливает твое сознание, но каждый такой осколок — это он. Его подрагивающие чуть закручивающиеся на концах ресницы, его непослушные волосы, спадающие на бледный лоб, изогнутая линия тонких губ, по которым нервно проходится кончик языка, залегшая под выразительной скулой тень, и даже россыпь едва заметных веснушек на переносице, которые ты можешь разглядеть теперь, когда он стирает эту границу тягостной неопределенности. За этой границей, здесь, все так же темно, все так же страшно, все так же ничего не ясно и вопросы сыплются потоком в пустую голову, но здесь есть он. Ты держишь его в руках, словив на последнем издыхании, ухватившись в безумно рывке. Он здесь, смазывает твои раны словами, и накрывает своими руками-повязками, так что совсем не болит. И ты держишься за него так крепко, словно он сейчас исчезнет. И ты цепляешься за него так отчаянно, словно боишься потерять свой единственный ориентир, — Я бы исписал твоим именем тысячи ежедневников, если бы мог, — шепчешь сбивчиво, улавливая его прерывистое дыхание своим ртом и находишь место своей ладони на его мягком боку. Тянешь ближе, сам тянешься, что есть сил. А внутри все трепещет, все перебивает неуемным тремором, в перебой с неровным сердечным боем. Его мягкий палец на твоих губах кидает в пропасть, такую глубокую, такую  бесконечную, но ты согласен лететь до самого дна, даже если придется разбиться в хлам. Ты уже. На мелкие кусочки. Без шансов. И целуешь подушечку, прикрыв глаза от этой чувственной агонии.

Он теплый. И рядом с ним ты чувствуешь себя цельным. Он обволакивает. Он согревает. Он оживляет. Все острые углы стачиваются, все неровные края стираются, все трещины залатываются, — Иди ко мне, — молебно выдыхаешь, ладонью с ребер перемещаясь на тонкий позвоночник и подтаскиваешь его еще ближе, буквально сталкиваясь кончиком своего носа с его. Он теплый и через тонкую ткань футболки ты чувствуешь, как невидимыми нитями под рубцующуюся кожу просаживается тепло. По пальцами, в самый центр лучевого сплетения, и выше по не до конца восстановившейся обтянутой кожи кости. Не исчезай, прошу, не исчезай, — на повторе крутится в голове, оглушающим ударом по вискам, — Не исчезай, не исчезай. И ты боишься моргнуть лишний раз, прикрыть глаза, и не увидеть его перед собой. Словно очередной сон, сошедший вместе с первыми лучами солнца, словно мираж, казавшийся в такой непозволительно желанной близости. Втягиваешь через нос его запах глубоко затяжкой и погибаешь. Убираешь от его лица непослушные пряди за ухо и снова погибаешь. Касаешься сухими губами гладкой щеки и снова, мать его, погибаешь. Только не исчезай, — как сумасшедший бормочешь сам себе — и не разобрать так, лишь рот шевелится, — Только не… — касаешься его губ невесомо большим пальцем (он ведь разрешил), обводишь по самому краю, прорисовывая эту идеальную линию. Твоя изуродованная от сплавления с перчаткой рука здесь совсем не уместна. Не хватит слов всех языков мира чтобы описать это на страницах какого-то жалкого ежедневника, и ума у него не хватит, но ты постараешься. Постараешься высечь этот миг на самой подкорке, ярким алым цветом, и подчеркнуть два раза для верности, иначе зачем оно все? Он не простит тебе. Ты не простишь себе сам.

Он такой теплый. Как его дыхание и приоткрытые губы, по которым ты коротко смазываешь пробным прикосновением. Коротким, урывистым, вновь сминая их большим пальцем, размашистым движением до самого уголка. Целуешь и его. Целуешь острый подбородок и косточку челюсти под ним, и снова уголок, снова подбородок, действуя по какой-то сумбурной схеме, пока конечная точка окончательно не сходится языком по влажной линии прямо в рот. Щелкает рубильник, а вместе с ним и предельная осторожность срывается визгами отпущенных тормозов, позволяя буквально сгрести его к себе в кольцо рук, нырнуть пальцами в мягкие послушные пряди на затылке, ладонью надавить на позвонки между лопаток, и раствориться в нем полностью. Под самую кожу, прямиком в кровь, по атомам и мельчайшим частичкам без остатка. Только не исчезай, — ебет в мозговой центр, а губы ласкают его в этом иступленном чувстве нужности, — Только не исчезай, — режет по живому, пока язык толкается глубже, сплетаясь с его; мокро, горячо, — Только не… — тонет в этом потоке, пока липкие звуки межуются с шумным дыханием, которого блядски не хватает.

— Юкка, — шепчешь сквозь короткие передышки, влажными губами по линии его, — Ю к к а, — и растягиваешь его имя по буковке на вялом языке, которому даже не эту бессмысленную борьбу сил не хватает. На эти размазанные теплые поцелуи хватает, хватает засунуть язык ему в рот, хватает даже притиснуть к себе поближе в этой не естественной неудобной позе, от которой свело каждую мышцу, и сводит челюсть уже с минуту, но хватает. И ты готов продолжать это, стоически терпеть, как терпишь все его экзекуции день ото дня — сопротивляться, ведь, бесполезно. Ты и не пытаешься, наоборот. Лезешь в самое пекло, пытаешься урвать себе кусок, и этот кусок запухнуть покрепче в память, чтобы не ковырять её с утра снова и снова, отделяя правду от вымысла. Сейчас все кажется таким простым, таким живым и реальным, что с трудом укладывается в голове, что мозг может быть настолько изощрен в своих насмешках. Сейчас ровная картинка кинопленки по кадрам выстраивается в ряд, окрашиваясь в яркие цвета, а засвеченные эпизоды обретают ясность. И вот же — его светлые волосы, в которых, как и ранее, отражается отблеск солнца из окна, его большие оленьи глаза с прорисовкой ресниц, тенью спадающей на щеки, и губы его — те самые губы из-за которых хочется целоваться. Медленно, неспеша, очерчивая кончиком языка по идеальной цветовой линии, толкаясь глубже в приоткрытый влажный рот, сходя с ума от трепетного выдоха. Ты следуешь этой простой схеме, пальцами на затылке перебирая непослушные пряди, и млеешь от этой невинной, почти невесомой близости, по телу раздавшейся жаркой волной. Его не хочется трахнуть (хочется, но). Его хочется с упоением ласкать, вслушиваясь в судорожное дрожащее дыхание, его хочется трогать от тонких пальцев, верх по гибким суставам, до бьющейся жилки на шее, которую обводишь пальцами. Его хочется вдыхать, дурманящими нотками пьянящего запаха, снова и снова, с желанием упиться в хлам этой амброзией. Его просто хочется. Так вот по-простому, без ужимок. Хочется себе целиком и полностью, не отпуская ни на мгновение, и это мгновение продлить до бесконечности.

Внутри все трепыхается. Бьет подранными крыльями, полудохлое, еле живое, все еще живое. Настоящее. Подпитывается его теплом, его прикосновениями, следами осторожными по новой коже, оставляя на ней такие же новые, следы-ожоги. Эти ожоги иные. Они саднят приятной болью, сглаживаемой нежностью, и трепетом этого нового незнакомого чувства. И ты не знаешь как с ним быть. С этим чувством, с Юккой, заполненный по самую крышечку, когда все плещется через край и некуда деваться. Ты хочешь отдать ему все это. Протянуть на изуродованных ладонях, попросить взять, буквально умолять, потому что боишься, что завтра это все рассыплется в прах и по новой придется соскребать по песчинкам. Боишься, что завтра он вновь спросит «кто я?». Боишься, что не сможешь ответить на этот вопрос, не заглянув в дурацкий записник. Боишься, что придется начать этот путь сначала и навстречу тебе он не пойдет.

Он прижимается кончиком носа к твоей щеке и ты прикрываешь глаза, блуждая ладонью по послушному затылку. Он жмется еще ближе и ты тянешься в ответ, откликаясь на любое движение с тихим еле уловимым выдохом. Если прислушаться, то можно различить неровный ритм колотящегося сердца где-то под ребрами, и движение вороха мыслей, сходящихся в единую точку здесь и сейчас — на нем. И так много хочется сказать, правда — о всякой ерунде, чтобы красиво, чтобы так же «по настоящему», но твоего скудного лексикона едва ли хватит описать и толику того, что рвется наружу. Какой он красивый, какой он нежный, какой он до безумия трогательный и волшебный, практически нереальный, словно сошедший с картинки из детства. В твоей комнате висели картинки совсем иного толка, но оно и понятно. Для таких неотесанных глупцов как ты существуют совсем другие сказки. Про поиск мозгов или настоящего сердца. Нет ни единой сказки, где такие как ты ищут любовь, а потом живут долго и счастливо.

— Мгхм, — бормочешь в пустоту, и никак не можешь уцепиться за реальность. Пока его ладонь оглаживает твой живот, пока касается ненароком члена, что реагирует с завидной для ног активностью, пока горячее дыхание плавит кожу на щеке. Ты ластишься к нему, трешься этой щекой в ответ, с гортанным урчанием все еще не готовый разорвать это мгновение на «до» и «после». И когда он отстраняется, ты тянешься в ответ, как тянется пропащий к свету, цепляясь за ниточку надежды. Мотаешь головой, отрицаешь, противишься, и все его слова летят мимо, прибитые твоими губами коротким поцелуем под скулой, — Мне кажется, этот прогресс его очень обрадует, — и еще одним под этой рисованной линией, и еще одним, у самого уха. И, конечно, он прав. И, конечно, тебе хочется спорить. Ведь это привычно и понятно. Но все это тонет, захлебывается в этом потоке невысказанной нежности, которой хочется окутать без остатка, — Я думал, мне приснилось, — улыбаешься, смеешься хрипло и тихо, лбом утыкаясь ему в висок, и эта улыбка потухает в искажении тонких линий, — Мне много чего снится, знаешь… — плохого и хорошего. Больше плохого. Плохим он делиться не хочет. С Юккой это совсем не вяжется, и не хочется чернить его свет своей тенью, — Теперь-то я точно запишу, — вновь силишься в широкой улыбке и отстраняешься, этим одурманенным взглядом окидывая чужое лицо. Трусливыми пальцами выводишь аккуратную бровь, очерчиваешь броскими мазками резкие черточки и любуешься этим творением. Не своим еще. Но как же хочется, — Но ты мне напомни, хорошо? — голос на этих низких вибрациях трясется с опаской, а сам он трясется от этого дикого страха вновь оказаться в темноте. Совсем один. Сослепу биться в каждую запертую дверь, — И ты мне все еще должен свидание.

i wanna fall with you
again
Он с тобой на контрасте. Совсем другой. Воздушный мальчик из сахарной ваты. Ты же песком скрипишь на зубах, стираешь их до боли. Совсем не знаешь его, и словно знаешь всю жизнь, читая построчно. Этот почерк не чета твоему отрывистому, резкому, с ошибками через раз. Он ровными линиями ложится на чистую страницу и ведёт повествование замысловатым слогом, закручивая красивой фразой. Тебе, конечно, тямы не хватит выразить это разлившееся под солнышком чувство от встречного взгляда, скомканного неловкого вздоха, прикосновения очередного, щемящего грудь, словно спортивная куртка не по размеру. Ты влюбился в него с первого взгляда. Тогда, на осмотре, вылавливая чужие глаза для контакта, ты влюбился, стоило тому угодить в медвежий капкан. Сердце смазало удар. Воздух перекрыл глотку, сбившись в липкий ком. А теперь влюблялся в него каждый день,  наступая на свою же ловушку. Даже ногу отгрызть не спешишь — какой смысл. Ждешль милости. Проживаешь каждый день в ожидании чужого вердикта, и все так же пытаешься поймать чужой взгляд. Вот этот; вязкий, обволакивающий, топленый. Красивый до безумия в оленьем разрезе вытянутых линий. И так по кругу.

Юкка. Его зовут Юкка, конечно. Пять букв, одна шутка, одна запись в дневнике. И так до тех пор, пока каждая от "j" до "а" не выжжется новым шрамом. У Юкки красивые руки и хлесткий удар. У Юкки сердце большое, и бьётся печужкой. У Юкки голос, как колыбельная из детства. У Юкки губы ласковые, ведут контур его ключицы. У Юкки он в ногах, просыпается каждое утро подле. Осознает не сразу, но чувствует. И хочется жаться пылающей щекой к острым коленкам. Как же запомнить. Почему вновь забыл?

— Все все? — улыбаешься, как мартовский кот. Уголки тянутся ленивой ниточкой вверх и разбиваются на мимические морщинки. От тяжести его тела, тяжелеет в паху, все больше, ощутимее. Физика обгоняет химию, и разгон посапывающих гормонов начинается с фальстарта, — Я угонял машины, когда был подростком, — тянешь с пару мгновений подумав, неотрывно наблюдая, как округляются эти оленьи глаза. Сам почти давишься рвущимся смехом, и ладонью опустившейся на светлую макушку, не позволяешь тому двинуться с места. Пусть лежит, уткнувшись подбородком под ключичную косточку. Пусть тихонько сопит, согревая шею тёплым неровным дыханием. Пусть жмется ближе, пальцы свои длинные отпечатывая на животе. Подушечками зарываясь в солнечные пряди, рисуешь круги на чужом затылке, и сам едва можешь угомонить перебои лёгких, — Это анонс. Продолжение истории после официального приглашения, — со всей серьёзностью, что удалось соскрести с осколков души, ты киваешь, принимая условия договора и перебираешься пальцами под шею, перебирая пальцами по проступающим косточкам, — Если не передумал, — тонким, выпукло-острым. Острее только его слово, что длинный язык подкидыает раз от раза. Они как десятки шпилек засели в самое сердце, и неуемно напоминают, что ты ещё жив. Отвратителен в своей беспомощности, в своей зависимости, в своей безрассудной влюблённости, но жив.

Подхватываешь его за плечи, тянешь к себе вверх, и двигаешься на этой псевдобольничной койке, умощая (умоляя об этом) рядышком. Всё для того, чтобы вновь прильнуть к нему. Чтобы ладонью на пояснице прижать покрепче. Чтобы не упустить ни единого дюйма, юмещающегося в мелодичное "Юкка". Это точно Юкка. Вот же он, с румянцем на впалых под скулами щеках, и двумя яркими пятнышками возле приопущенногт взгляда. С очерченными губами, по которым проходится влажный язык, и носом, кончик которого еле заметно подергивается, — Не думал, что буду бояться засыпать. Так глупо, — берёшь  его лодошку в свою и заводишь к себе за шею, прижимая холодные пальцы к своей разгоряченной коже. Уже и сам лижешь нервно свои губы, наблюдая за чужими. Уже и сам ласкаешь чужой бок под футболкой, безобразно смявшейся. Ровные линии рёбер уходят к позвоночнику. Ровные линии ребер они рисует на нем, словно на холсте, — А теперь боюсь. Боюсь проснуться "чистым". Боюсь не вспомнить твоё имя, — Юкка, — Когда заходишь в комнату. Боюсь взмазаться в отбойник твоего отстраненного взгляда. Боюсь забыть этот миг, как забыл десяток до этого. Боюсь забыть, что уже отдал тебе сердце, и услышать его спокойный бит, — тянешься и касаешься губами этого подрагивающего кончика. Ластишься и потираешься своим о мягкую щёку. Жмуришься, от накатившего противного страха, и боишься, что распахнув веки, обнаружить только пустоту, словно в шутку больного мозга, — Тебе не нужен инвалид, я знаю, — тугой ком кое-как протискивается по трахее, камнем ухая в желудок, и грубая от шрамов ладонь, наглаживает чужое лицо по очерченным контурам, — Но я встану. Обещаю, я встану, — запинаешься на буквах, перескакиваешь со слова на слова, боясь быть сбитым с мысли, перебитым на фразе. Спешишь и тараторишь с жаром опаляя губы своим торопливым дыханием, — Сегодня уже не успею, конечно. Может быть завтра? — улыбаешься коротко и не уверенно, нацеловываешь этот ровный капризный нос и добавляешь, — Ты только подожди немного.

— Если что, мне тоже это не нравится, поэтому мы можем жаловаться и ныть, или по быстрому все сделаем, — сдувая с лица чёлку, молодой (кажется даже по младше Юкки) медбрат смотрел на него сверху вниз, уперев в бока руки. Господи, как его там? Тони? Моли? Второпях произнесенное Аккерманом имя, спешно впихивающего в твою комнату парнишку, вылетело из головы, так и не осев там. Он смотрел  внимательно и заметно напряжённо, большими пальцами цепляя ткань униформы, и явно ждал подвоха, но ты был слишком расслаблен, чтобы пускаться в споры. А ещё устал от осмотра врача, затянувшегося на целый час. Ничего нового он, конечно, не сказал, придерживаясь в рамках "положительной динамики", но это тебя мало интересовало. В груди ещё теплился этот огонёк, зажженный чужими руками, вылелеяный чужими губами, облюбованый мерными нотками чужого тембра, а кончики пальцев ещё ощущали фантомную мягкость чужой ладони, которую никак не хотелось отпускать даже после неловкого "я тороплюсь". Они договорились, что утром он позвонит, спросит "кто я?", не изменяя традиции, а ты пообещал, что сохранишь в коробочке памяти хотя бы толику тех откровений, что с хлопнул вас сегодня в едином маленьком космосе. Ежедневник Юкка тебе так и не отдал, забрал с собой, подняв с пола и запихнув к себе под мышку. А ещё увернулся от поцелуя, заслышав приближающиеся к двери шаги. Всё это осталось короткой блаженной улыбкой на твоих губах, потому ты по-простецки отозвался, — Сначала я буду жаловаться. А потом ныть.

Стандартные вечерние процедуры включали в себя массаж, ужин, умывание. Ты все ещё был уверен, что тебе не нужна помощь, и что за одну ночь не упадёт небо на голову, и мир не повернётся с ног на сто восемьдесят градусов. Ты все ещё плескался в отголосках ощущений и чувств, как в парном молоке, никак не ожидая от этого затишья подвоха. Каждое из слов Аккермана, слетевших с припухлых от поцелуев губ, словно заняли выжженые пустоты в грудине. Каждая буковка из этих слов подлатала кривые края. Каждый звук из этих букв, смазал рваные раны. Ты не знал, что можешь чувствовать так остро, так ярко, так... Живо. Словно и не жил до этого вовсе, а теперь вдруг очнулся. Пробудился из многолетнего сна, вышел из десятилетней комы. Ты учился по новому существовать не только физически. Ты учился по новому "жить" в каждом отклике этого слова. И чем больше в тебе было этого нового, этого ширящегося чувства, тем страшнее было смыкать глаза в новый день. Страх тоже ширился. Он сосал под ложечкой, противно напоминая реалии. Его зовут Юкка. Юкка Акерман. Мальчик с глазами цвета пьяной вишни.

— Поешь или сначала помучаем тебя? — Тони напоминает о себе, щелкая перед твом "поплывшим" лицом пальцами, и ты смаргиваешь глупое наваждение, глянув на него уже более осознанным взглядом, — Сначала экзекуции, — кряхтишь, приподнимаясь чуть повыше на подушку, и складываешь ладони крест на крест на животе, — Ноу проблемс, — засучив рукава медбрат принимается за работу.

Ты терпишь. Стискиваешь зубы, но молчишь, когда он делает не то, и делает не так, пусть объективно и работает в рамках реабилитационного плана. Его движения резкие, ладони холодные, а сам он источает недовольства больше тебя, хмурясь и поджав напряжённо губы, — Терпи, — заметив твоё скорбное выражение лица, кидает Тони, с ловкостью мясника разминая мышцы ног, — Мне за нежности, как Аккерману не доплачивают, — прицокнув языком, он еле сдерживается, чтобы не закатить глаза, а ты фыркаешь, точь в точь отражая чужую мимику, — Не думаю, что ему доплачивают за меня, — никогда не думал об этом. Никогда не подходил к вопросу со стороны денег, а теперь прижатый чужими словами заметно сереешь сквозь тот самый "живой" румянец, — Брось, Исида. Ты тут при чем?Думаешь кто-то бы отказался подтирать тебе жопу? Ты конечно говнюк, но деньги не пахнут. А Аккерман у нас на особом счету, — он сдавливает какую-то точку на ноге и она рефлекторно дёргается, от чего дергаешься и ты. Разговор все больше цепляет, а ты никогда не умел бить по тормозам, входя в поворот на скорости. На этом же и погорел, зачем сюда лезешь? Должно быть, на твоём лице отразилось нечто сродни удивлению. Бровь поползла вверх, а глаза внимательнее вперились в парнишку, — Брось. Все знают, что он трётся с кем-то из спонсоров. Работа эта, график удобный. А часы его видел? Да я даже если сосать начну, не заработаю на такие за всю жизнь, — кажется, товарищей Юкка выбирать не умел. Его коллега так воодушевленно оседал конька сплетен, что даже не замечал, как напрягается все больше на половину не рабочее тело, — И сейчас поди к нему на свиданку помчался, судя по подъехавшей тачке. Там-то бабок явно побольше отсыпят, чем за ночь здесь... — Тони говорил что-то ещё. Говорил, говорил, говорил, но тебя словно вырубило. Его неровный от праведной зависти голос в твоих ушах перетек в белый шум, оглушая на низких частотах. Картинка не складывалась. Разбившийся на десятки частей, кое-как слепленный пазл, вдруг рассыпался и каждая частичка его окрасилась в белый. Мальчишка внутри тебя в панике засуетился, сгребая все это добро в одну кучу, выискивал детальки с совпадающими краями, пытался совместить не совместимое, обламывая язычки. А Тони все говорил, говорил, говорил.

— Довольно, — просевшим до хрипоты голосом, ты обрубаешь эмоциональный спич. Он замирает, зыркнув не понимающе на тебя, а ты, вдруг, дергаешь ногой, — Можешь идти, — глухо, не дружелюбно, ты смотришь на него в ответ, поднимая взгляд с собственных ладоней, и ощущаешь, как внутренняя растерянность аккумулируется в неподвластную злость, льдом от которой гасится тёплый огонёк внутри, — Ты наверное проголодался, — все так же не догоняя что к чему, парень накидывает ему на ноги одеяло и идёт к двери, — Разогрею ужин, — а тебя трясёт. Ты не замечаешь, как крупной дрожью бьёт все тело, и зубы о зубы трутся с неприятным скрипом, пока сердце пропускает один за одним удары, перекрывая доступ кислорода. Бесконтрольная ладонь нащупывает на тумбочке первое попавшееся — смартфон, — Я. Сказал. Убирайся, — и тот летит в сторону медбрата, который с громким писком, уворачивается от броска и шустро вылетает в коридор.

Время тянется, как самодельная конфета. Пластичная и гибкая под руками кондитера, она быстро застывает, стоит тому вытянуть её в подходящий размер и рубануть острым ножом. В разрезе — сплошная абстракция; аляпистая, грязная. Совсем, как твоё сознание, которое не выдерживает скоропалительных перестроек. Ты не успеваешь переключать рычаги. Дёргаешь в отчаянии все подряд, перерываешь знакомые закрома, в надежде найти спасительный, но каждый из них тушит в подкорке очередную освеченную до этого область, вынуждая хвататься за больную голову. Тюк, тюк — по вискам, словно изощренная пытка, капля по капле. Тюк, тюк — за дверью, кажется, все ещё шуршит незванный гость. Тюк, тюк — ты трешь лоб обгоревшими пальцами до судороги в суставах. Тюк, тюк — сам себя загоняешь в тупик.

Рациональным быть не получается. Не получается, хоть тресни, когда только-только вспомнил, как это — просто быть. Слишком яркие эмоции, слишком много мыслей, слишком — слишком. Ты явно к этому не готов. Все, ведь, до банального просто; жгучая ревность перекрывает языками пламени все пути к отступлению. Не уверенный, что испытывал нечто подобное ранее, теперь-то и подавно не знаешь, как с этим бороться. За жизнь — да, но не с самим собой. Ведёшь этот внутренний диалог, похожий на ругань, плюешься ядом, бесишься. Как же ты, сука, бесишься, до трясучки в обездвиженных ногах, до скрежета зубов друг от друга. Бесишься от собственного бессилия, от осознания своего положения, от собственной никчемности. От правды. Такой очевидной, болтающейся на поверхности. Руку протяни, возьми, но нет. Кружить вокруг, обманываясь глупыми иллюзиями приятнее. Ты ведь такой, глупый. Самоуверенный, но глупый, раз умудрился сунуть нос в осиное дупло в поисках мёда.

Он тебе ничем не обязан. Этот парнишка с дурацким именем. Настолько дурацким, что ты раз за разом пробуешь его на языке нараспев. Не было ни обещаний, ни клятв, ни громких слов. Был только шёпот — обволакивающий и доверчивый, на низких нотах хриплого голоса, который теперь не выбить из подкорки. Ты борешься, отправдываешь, злишься, снова оправдываешь, воспоминаниями на иссушеных поцелуем губах сглаживая острые углы. Стоит прикрыть глаза и на внутренней стороне век вырисовывается улыбчивое лицо со взглядом мягче любого пуха, и от того становится тошно. До горечи на корне языка, злых проклятий на эту свою глупость, и наивных ожиданий, что могло быть иначе. Нет, не так. Ты ведь и не думал, что может быть так. А в своей сути все просто.

Никому не нужен инвалид.

Ты не на него злишься (на него). Но на себя больше. А ещё на правду, что так по простецки слетела с чужих губ. Что можно заработать за ночь здесь, кроме головной боли и новой порции геморроя? Все твои бабки сейчас лежат неподвижным пластом на кровати, и в кармане ничего кроме обещаний. А часы действительно дорогие. И не скажешь, что он этого не заслуживает. Другой вопрос чего заслуживаешь ты, если раскатал губу на что-то человеческое. Не были этим богатым ранее, и не стоило начинать, но... Хочется, да? Вырвать из груди это чувство тотального одиночества, залатать эту дыру. У него ведь почти получилось. Своими тонкими пальцами он ловко соединил два рваных края, которые теперь сквозили и трепыхались от сквозняка. Ты хотел что-то чувствовать и ты это получил, но правильный ли был посыл вселенной? Кажется она давно вычеркнула тебя из списка своих любимчиков.

Кто-то периодически топчется возле двери по ту сторону, но войти не решается. Ты подостыл, но вряд ли перенесешь физиономии Тони ещё хоть десять минут. Но он настойчивый. Чуть не став жертвой чужого всплеска, он все ещё наматывает круги по квартире и периодически проверяет шорох в комнате. Жалко телефон. Тони не жалко. У Тони слишком длинный язык и короткий ум, и тут даже не получается оправдать. Заметил? У тебя не получается оправдать никого, даже себя, но его ты все ещё оправдываешь. Потому что никто никому ничем не обязан.

Обычно Юкка появляется на пороге с улыбкой и глупым вопросом "кто я?", гадая помнишь ли ты, и первый раз за долгое время ты жалеешь, что да, потому что внутри все сжимается, словно под прессом. Говорить не хочешь, не хочешь и видеть, но с трудом отрываешь от него взгляд, чтобы уставиться куда-то в сторону. Куда угодно, но только не на него, потому что под тем самым прессом вылезает что-то не прошеное, такое тёплое, такое манящее, от чего становится совсем паршиво, — Я говорил — мне не нужна нянька, — цедишь сквозь зубы, не двигаясь ни на миллиметр, застыл в пугающее изваяние, чьи руки безвольными плетьми лежат на животе. Не на него ты злишься, совсем не на него, перекипая за собственную наивность. А ведь правда была куда ближе. А руку ты так и не протянул, — Свидание уже закончилось? — звучишь мерзко. Даже для самого себя. Холодно, безэмоционально, но мерзко, словно имеешь право на что-то подобное. Проблема в том, что тебе хочется иметь, и хочется заявить свои права, хочется спросить не охуел ли он, но пока охуеваешь здесь только ты, — Твой коллега слишком много болтает. Голова от него болит.