— Думаю уже хватит, — Данна по привычке томно улыбается и накрывает ладонью горлышко изящного бокала, когда мужчина рядом норовится подлить ей ещё шампанского. Три бокала до этого уже ударили в голову, грозясь снести окончательно ещё одним, а в её планы не входило заканчивать этот вечер в бессознательном состоянии. Этот вечер не входил в её планы в принципе, но её шеф был так настойчив, а она так долго (с того самого вечера, когда решилась её судьба) игнорировала его настойчивое внимание, что в определённый момент это начало казаться не приличным. Весть о её помолвке разлетелась слишком быстро, чтобы игнорировать этот факт, и кольцо (с булыжником) сияющее на пальце вполне чётко показывало её положение, но, кажется, только её этот момент действительно волновал. Человек напротив как ни в чем не бывало держал руку на её обнаженном платьем колене и заискивающе улыбался, — Мне пора ехать, — Ратке демонстративно смотрит на экран телефона, даже не улавливая цифры, убирает его в сумочку, всем своим видом показывая намерения, но тяжёлая рука стопорит её, в то время как вторая тянется к лицу убирая от него аккуратно уложеную прядь.

— Брось, ещё даже полуночи нет. Ты же не Золушка, — тёплые пальцы проходятся по острому подбородку, а сам он подаётся всем своим телом вперёд с вполне определенной целью, но девушка невольно отворачивается, так что губы касаются припудреной щеки, — Или тебя взяли в заложники? — Данна смеётся. Громко, звонко. Если бы он знал её получше, то уловил насколько наигранный этот смех, но Джереми Мэйерса никогда не интересовал её внутренний мир. Разворачивать красивую обертку он не собирался, — Нет, но новый статус обязывает, — приходится дёрнуть ногой, чтобы вернуть себе колено, поправить обратно прядь, прежде чем встать, но мужчина все ещё не согласен с этим и ладонь перемещается на плечо, — Да брось. Эти браки по расчёту — ничего серьёзного. Думаю твой жених и сам где-нибудь развлекается, суббота же, — слышать такое от женатого человека — иронично, особенно помятуя, как ещё пару лет назад Ратке свято верила в его искренность и большую душу. И в то, что он разведется ради неё. Ха-ха. Когда прошёл период принятия стало проще к этому относиться. В конце концов, своему быстрому посту на канале она обязана именно ему, — Наверное, — улыбается с коротким кивком, наконец встаёт на ноги и одергивает короткую юбку. Признаваться, что она даже не предполагает, чем занимается Квон, потому что не видела его с самой помолвки, кажется не лучшей идеей, потому молча она подхватывает с другого края их столика в лаундж зоне букет роз и, все же, наклоняется, чтобы оставить короткий поцелуй на его щеке, — Спасибо за цветы. Увидимся на работе, — с каждым днем его настойчивости, что обострилась с её помолвкой, видеться хотелось все реже. Ратке немного ведёт от выпитого (пить она не умеет), но у самого выхода её поддерживает за поясницу оторвавшийся от барной стойки Донсок, тут же забирая из рук цветы. На улице становится легче. Вечерний воздух отрезвляюще бьёт в лицо. Закинув букет на переднее сиденье машины, он садится рядом с ней на заднее, как обычно делал, когда она была вымотана или пьяна, перед этим дав отмашку ещё двум парням. Оказавшись внутри, Данна по привычке кладёт голову ему на плечо и прикрывает глаза. На веках пляшут яркие блики.

— Долго эти идиоты будут с нами таскаться? — в голосе телохранителя слышится раздражение, а сам он все ещё не смирившийся с участью няньки ещё для вух человек, постукивает пальцами по кожанному подлокотнику.

— Это решение Квона. Считай, что у тебя тоже есть охрана, — Данна тихо смеётся. История о том, как она яростно сопротивлялась этому остаётся за кадром.

— Кто бы их охранял. Он мне не доверяет? — в голосе слышится этот удар по мужскому самолюбию. За 10 лет она научилась читать его, как открытую книгу, — Если хочешь знать, я ему тоже, — она улыбается, но ничего не отвечает. А что тут говорить? Этот брак не обещал быть простым в всех аспектах.

Уже дома она с удовольствием скидывает с ног туфли, разминая затекшие пальцы. Её спальня дальняя — гостевая, и этот выбор совсем не был оценен её женихом, словно разговора о том, что ей нужно время для осознания и не было вовсе. Она постоянно крутила себе в голове, как это все будет в принципе, и вариант с отсутствием взаимодействия между ними рассматривался ею в теории, но на практике не предполагался, а зря. Признаться, она даже не знала бывал ли он вообще дома последние недели. Иногда они дежурно созванивались исключительно по делу и... Все. А она все никак не могла понять, хорошо это или плохо. Её представлениям о семье это не соответствовало, но может в их семье это было в порядке вещей?

В комнате она задернула тяжёлые шторы, почесала кота, лениво возлежавшего в кресле, за ухом, и уселась за туалетный столик, бездумно хватаясь за расчёску. Деревянные зубы распутывают сбившуюся волну на концах, пока она пространно рассматривает себя в отражении. Следом пальцы растегивают застежки на тяжёлых серьгах и те идут на свое место в бархатном футляре. Она настолько привыкла к одинокому проживанию, что не замечает, ни подъехавшей машины, ни как хлопает входная дверь, ничего ровно до того, как дверь в собственную комнату не распахивается. От неожиданности она даже вздрагивает, рассеяно переводя взгляд с себя на фигуру позади. Второе пришествие не иначе.

— Кто ко мне пожаловал, — стряхнув с себя секундное оцепенение, она медленно тянет губы в странной улыбке, чуть склоняя голову на бок, — А я уж думала ты заблудился. Ходишь вокруг дома, дорогу найти не можешь, — хочется просунуть руку меж рёбрами и сжать в ладони внезапно зашедшееся в аритмии сердце, но Данна не двигается. Пристально разглядывает его в отражении, невольно сжавшись в этом тяжёлом напряжении. Делать непринуждённый вид при плохой игре её научили, а как бороться с внутренними демонами нет. Был демон и поближе, — Чем обязана такой чести в виде вашего внимания? — она даже не замечает как в её голосе сквозит потаенная обида. Та самая, которая кроется за "меня это не волнует", которое она упорно навязывала себе все это время. Врать самой себе она тоже вполне себе мастер. Ещё бы верить научится, но это придёт с опытом. И в очередной раз поюзаным сердцем, куда без этого.

От его прикосновений бросает в жар. Господи, ну почему? Почему вульгарные лапанья Джереми не отдавались и толикой этого чувства, что разрядом пронеслись по позвоночнику до самого мозжечка. Он просто коснулся её плеч и она забыла как дышать на миг, гипнотизируемая этим взглядом, как мышь перед удавом. Даже поежиться не получается, только сидеть и прятать все это обратно по закромам, унимая пробившую дрожь, — Конечно, — губы все ещё обнажают ровный ряд зубов, пока его пальцы блуждают в районе обнажившейся шеи, — Ночи не спала, только тебе и думала, — что отчасти не было лукавством. Думала о его персоне Ратке часто, пусть и не настолько чтобы жертвовать ради этого своим сном. Тихо щёлкает застежка ожерелья, прекращая эту экзекуцию в виде ненужных (нужных) прикосновений. Алкоголь в крови только усугублял положение разрядом пробивая каждый контакт. Предательское шампанское.

Она подхватывает ожерелье на шее и кладёт его в тот же футляр, что и серьги, педантично (почти, как с листом салата) обрамляя по выемкам. Это лучше, чем продолжать игру в гляделки через отражение.

— А ты? Надеюсь не рыдал от тоски в подушку.

Занятная игра. Она, конечно, была не в выигрышной позиции, но не собиралась сдаваться без боя, укладываясь перед ним к верху лапками. Лет десять назад — возможно, но сейчас хотелось думать, что в этой дурной голове появилось хоть что-то осознанное, что нивелировало все чувственные притязания. Хотелось думать, хотелось верить, хотелось надеяться, пусть эта надежда стремительно таяла параллельно с увеличением времени один на один с ним, в этой напряженно-неловкой компании. У нее никогда не было проблем в общении с мужчинами, но все усложнялось, когда этот мужчина однажды уже засунул в тебя свой член, на поверку оказавшись еще и первым. Первый мудак в жизни. Даже романтично, не находите?

Она с тихим стуком крышки футляра обитой бархатом спешит подняться на ноги, чтобы продолжить свой нехитрый вечерний ритуал, но вновь натыкается на преграду в виде его фигуры. Господи, да он же буквально везде. Еще горят следы от его пальцев и вот уже рука плавит тонкое запястье, вынуждая искать опору для свободной ладони на его груди. Это даже хорошо. Хорошо, что она успевает протиснуть руку между телами, прежде, чем оказывается в такой исключительной от него близости. Не сказать, что это спасает (от него вообще реально спастись?), не сказать,  что от ощущения, как бьется чужое сердце где-то под слоем из дорогой рубашки, кожи и ребер бьется сердце, придают уверенности, что это сердце может быть хоть чуточку милосердным к девичьим чувствам. Сама же отвергла протянутая ладонь, ввязываясь эту негласную борьбу за что-то эфемерное и абсолютно не нужное. Но никто и не говорил, что ум ее отличительная черта. Как хорошо, что с милой мордашкой не обязательно обладать интеллектом Складовской-Кюри.

— Как у него дела? — голову Ратке чуть ведет набок, пока сама она разглядывает Лиана по линиям лица сверху вниз и обратно, думая о том, что не особо-то он изменился за эти годы. Хотя, вот этого шрама ведущего от угла челюсти в тень перехода с шеей, кажется, не было, — Не схватил очередную пулю? — звучит как-то… Злобно. Совсем не в формате той привязанности, что теплилась в груди при его упоминании. Но это ведь он источал в ее адрес яд, он, а не она. В Данне еще живо то детское восхищение им, и обеспокоенность, с которой она зашивала его шальные раны когда-то. Квон с ним ведь приятельствовали когда, разве нет? Все же, интересно складывается жизнь. Сейчас, глядя на них во взаимодействии и не скажешь, что выпить вечером пивка и обсудить «телок» было обычным и милым делом. Никаких подозрительно-презрительных взглядов и попыток урвать себе право последнего слова. Никаких недосказанностей и соперничества за жирный кусок. Но ведь и сама Ратке с Квоном имели совсем иную плоскость отношений. В прямом и переносном смысле этого слова. А теперь что? Все те же подозрительные взгляды и попытки урвать себе право последнего слова. Не так уж они с Маркусом отличны, как кажется на первый взгляд.   

Она пытается немного ослабить этот душный контакт, но её рука цепко сжата в чужих пальцах, а позади стул, в перекладину которого впиваются напряженные игры. От разницы в росте приходится приподняться на носочках и сводит стопы. А еще сводить мышцы челюсти от этой деланной улыбки. Чем шире она, тем сильнее подрагивают ямочки на щеках.

— Издержки публичной профессии, — звучит все так же невозмутимо, пусть внутри содрогается от каждого слова. Это же было так очевидно — отчеты о ее передвижении. Уж не за ее драгоценную жизнь пекся Квон, настаивая на охране из своих людей, словно кому-то до этого вообще было дело. В их семье с доверием вообще проблемы, будь то родственные или рабочие отношения. Донсок задержался с ней исключительно из-за благосклонности отца, у которого с ним были свои личные откровения. Последний, к слову, такому пополнению в рядах её соглядатаев рад бы ровно так же, как и она. Кажется, к Квону-старшему были вопросы даже после заключения этого негласного пакта о перемирии.

Когда можно глотнуть воздуха Ратке делает это с особым упоением, невольно касаясь запястья, словно проверяя не осталось ли на нем  красных следов (иначе от чего так нестерпимо жгло?). Как же хочется послать его ко всем корейским богам, но Данна молчит, кидая короткий взгляд в его сторону, понимая, что ответ «нет» его не устроит. Любое её противодействие рождает ответное действие, его действие цепляет за собой — ее, и так по кругу. Это называется отношениями у нормальных людей, да? Можно было ли их запихнуть в рамки этого «нормально». Тяжелый выдох, когда Килиан скрывается на дверью отдает вполне очевидным отрицанием. Приходится усилием воли заставить себя скинуть уже это сдавливающее ребра платье. Шелк халата приятно холодит пылающую кожу, но не внутри все так же тлеет пепелище разрозненных чувств. Уже на кухне она пытается увлечься чайной церемонией, за чем с интересом наблюдает любопытный кот. Этой компании ей более чем достаточно — третий лишний, но не выгонять же его теперь. Квона. Хоть и мешает доступу к верхним шкафам.

— Милые песики, —  пожимает плечами и чуть отталкивает мужчину бедром, доставая с одной из полок небольшой чайник и две чайные пары. До этого она уже отрезала от  куска немного прессованных листьев, а на плите потихоньку закипал чайник. Не упустить бы момент, — Под ногами не мешаются, не отсвечивают. Даже жаль будет, когда они умрут, — а они умрут. Все умирают. Данна к такому привыкла. Она снимает с огня воду быстрым движением обдав ею керамический чайник изнутри и убирает его обратно на плиту. Пальцами крошит в него сухие листья. Незаваренные, они уже пахнут чем-то сладким едва уловимым. Было во всем этом действе что-то такое… Чарующее. Словно из древности, окутанное традициями и историей. И все это так контрастно резонировало с этой сценой реальности, — Если я буду целовать всех, кто дарит мне цветы, у меня не останется время на работу, — ироничная усмешка тонет в тихом голосе, пока Ратке сливает первый настой, заливая следом заварку повторно. Благо  — это пуэр. И им не надо ждать 10, а то и 20 минут, в поисках тем для разговоров чтобы избавить друг друга от этой чудной компании, — В твоем доме много ваз. Думаю, найдется место для букета и от тебя, — губы медленно растягивает неопределенная улыбка, пока ладони разливают чай по чашкам. Это было бы приятно, глупо отрицать, но так сложно прикусить язык и заткнуться, — Или что? Весь бюджет ушел на кольцо? Сказал бы, я бы сама себе купила, — керамическое дно чайника легонько бьется о мрамор столешницы, а взгляд от чашек, одну из которых Данна двигает в сторону Квона, поднимется вверх, к нему, замирая в прямом контакте. Она даже подается вперед  так открыто и честно хлопая глазами.

— Ты можешь следить за мной сколько вздумается. Мне скрывать нечего, дорогой, — и в этом вся соль.

Кажется, начала прощупываться эта тонкая ниточка обиды. Размоталась из клубка и теперь он дёргал за неё, разматывая целиком. Зря. Она ведь старалась не падать в прошлое, держалась (все ещё) на этом тонком лезвии, чтобы с размаху не вмазаться в него снова, разлетаясь на мелкие осколки, но чем ярче было осознание ситуации, в которой они оказались, тем сложнее было делать вид, что так и надо. Не надо. Правда не надо. Это все больше напоминало какую-то нелепую насмешку судьбы, что развлекалась подкидывая неожиданные повороты; а потом сидела и наслаждалась, глядя как эти двое ищут верный выход в лабиринте непреодолимых обстоятельств. Хороший разговор стал бы спасением, но не получалось. Ни в разговоры, ни в хорошее. Всё внутри Ратке бунтовало против дипломатии, всепрощения и смирения в угоду будущему браку. Там в саду, он предлагал извинения, но теперь она понимала, что они бы ничего не решили. Не в этом его форме дарованного снисхождения. Ей хотелось большего, а чувство преисполненности прошлым — наивная иллюзия, что крошилась в пыль и утекала сквозь пальцы. В любой ситуации главное вовремя закрыть свой рот. Это не тот случай.

Раз — и его пальцы впиваются в запястье, заставляя рефлекторно дернуться. Два — чашка пикирует из разжавшихся пальцев вниз, кипятком оседая на чужой руке. Три — она пятится прочь, уставившись на его, как загнанная дичь, чувствуя, как холодок бежит вдоль прямого и напряжённого, как струна, позвоночника. Это чувство можно списать на страх, но алкоголь тупит нужные реакции (к лучшему?) и падать ниц пред чужим преимуществом Данна не спешит. Врезавшись бёдрами в столешницу, она впитывает каждое его слово, и через одно оно разгоняет сердцебиение, вынуждая глотать воздух из раскаленной атмосферы чаще и усерднее. Ладони стискивают мраморный край, а грудь тяжело вздымается, пока это расстояние между ними не становится ничтожным, отрезая все пути, к отступлению, а сам он не стирает его пальцами на тонком горле. Вырываться бессмысленно, но Ратке делает пару жалких попыток влево-вправо, припечатанная жаром его тела. Трудно сказать, тяжелее сносить это морально, или физически. Ещё труднее признаться в себе, что мурашки с дрожью охватившие с ног до головы, совсем не от страха. Было под этой корочкой первоочередного инстинкта самосохранения что-то низменное и грязное.

Он цепляет её на крючок. Болезненный, саднящий где-то под реберной клеткой. Хочется возразить, опротестовать каждое гребаное слово, чтобы сбить эту его уверенность в собственной правоте, но лгать, когда тело предательски вторит его речам нереально. Флэшбеки прошлого все ещё отпечатаны картинками на подкорке головного мозга и от этого хочется скулить от отчаяния, которое коротким мигом читалось в её глазах. Вспышка ненависти давит мыслительный процесс, а собственная беспомощность все ещё не на первом месте, давая шанс на слабые попытки вырвать себе свободу. Ровно до момента, как его ладонь зарывается в волосы, а губы претензиозно доказывают всю тщетность её борьбы. Ратке цепляется за его запястье, ногтями впиваясь в кожу, но губы податливо капитулируют под жестким языком по хозяйски проникшим в её рот. Протестует все здравое, но внутри все жалобно ноет, скапливаясь приятной истомой. Как же хотелось его ненавидеть сейчас, но получалось так, что ненависть ширилась исключительно к себе. Это ведь действительно то, чего она хотела.

Так просто обмякнуть от этого напора — ноги уже подкашиваются. Плюнуть на все и сдаться ему во власть, но червячок упрямства ещё выедал сознание, а свободная рука, соскользнувшая со столешницы и пытающаяся найти в ней опору, находит нож. Тот самый, которым она кромсала чай от брикета. Всего пара секунд потерянной бдительности, всего пару мгновений, и этого достаточно, чтобы перехватить гладкую рукоять, холодным лезвием коснувшись кожи на чужой шее. Неизвестно откуда взявшаяся смелость толкает вперёд, а губы, получившие свободу, кривятся в улыбке, — Я могу позволить себе больше, чем ты думаешь, Лиан, — чем ярче блеск металла у его кожи, тем сильнее рука на затылке сжимает пряди, заставляя шипеть, но её рука все ещё не дрогнула. Глупых надежд Данна не питала, но было в этом всем что-то морально приятное. Жутко приятное, — Мы можем играть в эти игры сколько угодно. Но ты не боишься проиграть? — шёпот, на который сбивается её голос, такой тягучий, обволакивающий, как и она сама, небрежно припавшая к его телу. Смотрит на него снизу вверх, не предпринимая никаких лишних движений, а он, кажется, совсем позабыл из какой она семьи, раз думает, что она так просто сядет у его ног послушной зверушкой и будет тереться о них в поисках ласки. Она лучше лениво проведёт по одной из них собственной ногой от лодыжки вверх, вмазываясь собой в его бедра, — Разве это не то, чего ты так хотел? — елейно пропевает и тянется вверх, обратно к его губам почти касаясь их своими, обдав тяжёлым горячим дыханием, — Я могу поддаться тебе, — мажет коротким поцелуем, и чуть не стонет от этого дурацкого действия сама, — Или ты предпочитаешь ломать меня по старой памяти?

а я поранилась тобой
нечаянно

Этот шальной, не нормальный азарт, пьянит ещё больше. Подсыпает в кровь щепотку перца, а на старые раны соли, но боли нет. Она так надёжно упаковала себя в этот образ, нужный во благо семьи, что совсем потерялась, начала забывать о чем-то настоящем, действительно важном. О себе. Не любит. Себя, свою жизнь, мир, крутящийся подле. Во всех эти вычурных нарядах, поступках, фразах, ни капли настоящего и искреннего, но так проще. Проще, чем размазывать слезы по щекам, жевать губы в сопливом скулеже и думать, что вот он — конец. Пришёл вместе с уходом чего-то важного, чего-то непреодолимо нужного, словно сам смысл. Он-то и не при чем здесь, в своей сути. Лишь одна из брешей её существования, которого и без того, мало чем отличалось бы, но от чего эта брешь так паршиво, так сквозит? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, нужно было его узнать. Хах. Ну не забавно ли? Осознавать, что совсем не знаешь человека, чей образ так благоговейно возлюблен и выстрадан? Знал ли он ее? Взаимные шпильки под ребра не способствуют сближению. Будучи так невыносимо близко, вплоть до стертых миллиметров между ними, они были так далеки друг от друга, словно из разных вселенных. Разные мысли, разные взгляды, английский — и тот разный. Каждый на своём, каждый о своём, но с этой похожей улыбочкой на натянутых губах. Оскал — то, без чего в их мире никуда.

— А что есть? Ты покажи, — практически одними губами шепчет, глядя как он без всякого промедления позволяет блеснувшему лезвию срезать себе по коже. В глазах Данны, должно быть, мелькает что-то подобное восхищению и удовлетворению, искрой в этом безумном от вина и возбуждения взгляде. Ожидания он оправдал — даже больше, вызывал этот необъяснимый благоговейный трепет, мелкой дрожью прошедшийся вдоль позвоночника до самых пят. Приятный. Сладкий. Дурманящий. Совсем как его запах. Парфюм, тело, виски. В единой концентрации он проникал под кожу, въедался в неё, и жёсткой мочалкой здесь не спастись. Ратке скользит по его губам, подбородку, замирает, впивается немигающим взглядом в шею, проверяющую заточку кухонного ножа. Первая кровь пущена, но этого мало. Особенно когда его руки по-хозяйски пробуют её бедра на прочность, а потом уже и её саму пальцами меж ними.

Сначала обедает ледяными холодом, следом кидает в жаркое пекло. Реакции тела куда честнее, чем она, подбираюшая слова, прежде чем они будут озвучены. Фразу можно и заменить, выбрав по острее, а скрыть учащенное дыхание из беспокойно  вздымающейся груди нет. Как же быстро алеют и без того нарумяненые щеки. Быстрее только мокнет белье. Постыдно быстро, почти сразу, стоит пальцам отереть ткань о нежную плоть. Но она ведь и не скрывала этой своей слабости. Даже под слоем штукатурки, ровным слоем идеального, уложенным на лицо, так отчётливо прослеживадось это не безразличие. Оно же впивалось лезвием в его горло. Оно же босой ступней потиралось вдоль его ноги. И этим шумным выдохом с приоткрытых губ рвалось оно же.

— Я твоя невеста,  — цеплять его губы своими в этом змеином шепоте так сладко. Слаще только сахар, что к чаю не подают, но она сыплет одну за другой ложки в эту чашу взаимного терпения. Главное не размешивать, — Разве это не смирение? — кончиком носа касаясь его, Данна всматривается в его глаза. Опрометчиво, ошибочно, тихим стоном практически расписываясь в пакте о капитуляции. Толкается бёдрами за его пальцами, клянет весь свет за это чёртово кружево на белье. Так томительно приятно, так по-детски обидно. Но приятно все-таки больше и сопротивляться совсем не хочется. Хочется врезать лезвие ножа поглубже в его шею, чтоб рука так не дрожала. Хочется его пальцы по обнажённой коже вдоль складок. Хочется, пожалуй, даже больше — их внутри. Об этом вслух не скажешь, но это так ярко пишется очередной эмоцией на лице, вмазаной его ртом в собственные губы.

Нож пикирует вниз из разжавшейся ладони, цепляется за одежду, но бьётся звуком холодного металла о мраморную плитку. Нет возможности посмотреть на результат своего выпада, но Данна чувствует его, мажа кровь по кадыку подушечками пальцев, накладывая их поверх. Больше перца, больше соли, вприкуску с его губами — их она знала. Помнила, отчётливо, ясно, обрывками откуда-то из прошлого, языком вдоль внутренней линии. Чай совсем остыл, а она напротив — кипела, горела, до трясучки. И стыдно было признаться даже себе самой, что вот этого желания, лавой по венам, в ней больше чем обиды, больше чем чести, больше чем гордости, осколками лежавшей где-то в ногах. Секундная передышка позволяет чуть склонить голову. Секундная передышка позволяет приподняться на носочках ещё выше. Секундная передышка позволяет языком провести по его шее влажные следом по смазанной кровью царапине. И вжаться в его стояк ещё плотнее, потираясь о него почти послушной зверушкой.