Есан не понимает. Непонимание рисуется на его худощавом лице по контурам аккуратных мазков кисточки, что уверенно держит над бровями визажист.
— Не хмурься, — Строгий женский голосок одёргивает Кана и тут же обретает ноту мягкости. — Пожалуйста, — Кан поднимет голову и замечает знакомый вздернутый нос, родинку под левым глазом и светлый, почти ангельский взгляд, как если бы на часах вовсе не было ранее утро. — Опять не выспался? У вас же отдельные спальни в отеле. — Шуи смахивает остатки хайлайтера и оценивающе оглядывает результат. Она аккуратная, внимательная и очень милая, непонятно даже, что забыла среди стаффа, ведь Шуи легко спутать с одной из участниц (G)I-dle, ну, чем она хуже Соён? — Давай наклеим стразы? — Послушно киваешь, прикрывая глаза, когда кончик кисточки смазывает по линии носа. На её месте появляется тёплая подушечка, рисует полу дугу, для чего Шуи наклоняется ниже, упираясь ладошкой о крепкое плечо. Роняет непослушную прядку волос Есану на шею, и он морщится, стараясь не засмеяться от щекотки. Шуи вкусно пахнет. — Во-о-от так. — Их взгляды встречаются в отражении, и Есан почти забывает про мирскую суету, когда задерживается на отблесках в золотой радужке, гипнотически вслушиваясь в тембр мягкого женского голоса.

— Я тоже хочу стразы! — Громкий голос Сана так сильно контрастирует со штилем, что царил в этом углу гримёрки. Он как беспокойный прибой, ударяется о берег, чтобы зашуметь, заливая пеной всё вокруг. Второй плечо оказывается в плену его цепких пальцев и они и в половину не такие мягкие, как и сам Чхве, встряхивающий фигуру Кана позади. — Such a princess, — Он тоже наклоняется, вынуждает Шуи отступить и заполоняет собой всё свободное пространство. Мешает дышать. Кан закрывает глаза, то ли в секундной медитации, то ли в абсолютном чувстве стыда за поведение товарища, хотя Шуи, должно быть, уже привыкла. Из непривыкших тут только сам Кан, его щеки наливаются румянцем и он дёргает рукой, пытаясь стряхнуть с себя эту беспокойную пятерню, но ему же нравится. Нравится, когда Кан сопротивляется, и чем больше, тем упорней попытки доебать. Задеть за живое, довести, смутить. Есану много не надо, его щеки уже покрываются румянцем, если бы не слой тональника, спасти ситуацию было бы невозможно. Проще, конечно же, сдаться, и Кан почти сдается. Оборачивается и шлепает по ладони Сана своей, то ли кокетливо, то ли сердито, да кто ж его такого разберёт. Это сановское princess в самом деле практически срослось с маской образа, и всё это выглядело очень забавно, если бы не одно но. Два, если быть точным.

Есан и не замечает, как в том самом отражении вырастает ещё одна фигура. Пока пытается скрыть своё замешательство от сомнительного комплимента, теряет всякую бдительность, хотя насколько минут назад пристально следил за перемещениями этой фигуры по огромной комнате. Перемещалась ведь она куда угодно, только не в его направлении. Какая-то обратная центробежная сила. А может просто два полярных края одного магнита, которым в одной зоне быть и не дано. В руках Сонхвы его любимый телефон. Он смотрит туда даже тогда, когда над его прекрасным лицом колдует стафф. Эти сведённые брови и полное отсутствие всякого присутствия в реальности Кан уже успел выучить наизусть. Если бы Кан был Уеном, он бы обязательно оборзел до нужной степени, и вырвал бы противный телефон из тонких пальцев. Начал бы паясничать и читать морали своему хёну, но Есан только опускает глаза, забывая про Чхве и кого угодно. Концентрируется лишь на том, чтобы не смотреть больше в то самое отражение, потому что знает, там ему не встретиться с Сонхвой глазами. А если и да, то от этой встречи в последнее время может наступить мгновенная смерть. На камеру получается хуже всего. Есану кажется, что всё написано у него на лбу, но пересматривая выпуски влогов (когда тоска сжирает изнутри под ночь), Кан чувствует только колючее разочарование. Сонхва опять ничего не понял. Их снова двое в этом странном мире неизведанного, между ними снова огромная пропасть.

— Хён, помоги нам выбрать, — Помоги мне. Его ровный голос вздрагивает, и слава богам, это остаётся незамеченным никем. Кан разжимает  вспотевшую ладонь, за ней вторую и показывает предмет вопроса. Он успел взять со столешницы два пластиковых пакетика со стразами аккурат до появления Сана. Вытягивает обе руки перед собой, на обозрение и очень надеется, что Сан... — Вот эти! — Надежда умирает, не успев родиться.

Яркие эмоции пугают Кана до дрожи. И он (едва заметно) дрожит, от самых пяток до кончиков ресниц, бросая все силы на то, чтобы стереть с лица тень неожиданного негодования. Есан не умеет в негатив, потому натягивает нелепую улыбку, сглатывая весь набор сиюминутных реакций, только бы не вызвать чужого неодобрения. Если присмотреться повнимательнее, от своих потуг Кан выглядит комично. К счастью, в общей суматохе никто не обращает на него внимания, и не видит как блестящие глаза нервно бегают из стороны в сторону, отзеркаливая состояние кролиной души. Он и не шевелится даже, пока беспардонный Сан перерезает тонкую нить незримой связи между ним и Сонхвой как жизненно необходимую пуповину; одним размашистым жестом; в ушах остаётся лишь белый шум, заглушающий голоса вокруг. Есан тонет в этом шуме, окончательно распадаясь на бессмысленные атомы, и так останется — пылью — до самого конца выступления.

Сонхва чем-то снова загружен. Хотя на его лице царит привычное стоическое спокойствие, это путает (пугает?). Его теперь не угадать по картам и звёздным схемам. А прежде Есану как-то удавалось. А может он придумал всё это как микстуру для уязвлённой психики, чтобы не чувствовать себя таким одиноким в этом бескрайнем океане шоубизнеса, куда его выбросило по радужному мосту прямиком из космоса. Такой он, неуместный. Ни в этой гримёрке, сжимающий две наклейки на нос в своих ладонях, ни там на сцене после выступления, когда каждый находит, чем поделиться с толпой, пока Есан робко жмётся к микрофону. Желает лишь одного — если не исчезнуть, то хотя бы провалиться под балки, державшие их самопровозглашенный пьедестал.

Он бы и так заметил, куда тянулась его рука. Он бы и так пошёл на перекор любому в угоду мнения Пака. Он бы сделал так многое, если бы мог. Если бы только мог придумать, как подступиться к нему хотя бы на полшага поближе. Но менеджер снова ставит его между Саном и Уеном, так что приходится натягивать улыбку и неловко прятать задницу, по которой эти два извращенца шлёпают его по очереди на камеру, что блять неимоверно злит.

Есан выдыхает только в качалке. Весь пар, и всю усталость от бешенной недели. Сан тоже здесь, но без камер и вспышек он ведёт себя адекватно. Молча сопит в компании штанги, а потом подаёт полотенце в раздевалке, интересуясь, как дела. Кан дружелюбно кивает, хоть уголки губ подрагивают от натужной попытки улыбнуться. Дело не в нём, не в Сане. Он тот, кем является и они все уже привыкли к закидонам друг друга. Хотя в последнее время, стоит признаться — перебор. Кан убеждает себя, что всё это лишь часть образов по запросу искушенной публики. Кан убеждает Сана, что всё хорошо, чтобы тот побыстрее смылся в душ, а потом оказался в комнате Уена, где Есану уж точно места никто не найдёт. (И слава богу). Даже сил не остаётся, чтобы гадать, как им удаётся сохранять своё занимательное общение мимо стаффа, или как стафф удачно закрывает глаза на то, что постель Чхве даже не измята за несколько ночей пребывания в отеле.

Душ Кан принимает в номере. Пробирается мимо открытого, но так и не разобранного чемодана. Мимо своих сумбурных мыслей, что не утихают даже после тренировки. Кан думает, что остальные уже давным давно спят. Кан вообще очень много думает, и очень мало говорит. Обычно это всех устраивает куда больше, чем нелепые комментарии невпопад, на которые даже Сонхва злится так, словно бы Кан сделал что-то ужасное. Если пролистать выпуски за несколько месяцев к ряду, будет сложно отыскать хотя бы момент, где Есан чувствовал бы себя комфортно. Активное участие в жизни команды он оставил где-то в том году. В его голове нарисовался четкий рубеж, после которого привычное преломилось. В его голове так много всего, что в конце концов Кан начал уставать от самого себя, но запертому в одинокой комнате гостиницы на другом краю земли, сложно сбежать или найти спасение. Он так давно не видел маму, и с удовольствием телепортировался бы к ней на кухню, чтобы тихо попить чай. Теперь для чая время позднее, но как же хочется жрать. Желудок призывно урчит, наказанный тотальным игнором. Есан не ест после концертов, тренировок и репетиций, потому что нужен пресс. Своими накачанными руками он держит потолок, чтобы тот не рухнул на голову, а рот постоянно занят. То микрофоном, то пережевыванием собственного языка, чтобы тот не ляпнул чего ещё, что разозлить Сонхву и окончательно лишить себя надежды на прежнюю близость. О большем, он — Кан — наверное и не мог бы мечтать.

Но он конечно мечтает. И если честно было намного лучше, когда у агентства не было средств, чтобы выкупить каждому по отдельной комнате. Когда они с Паком смотрели кино на одном ноутбуке, и когда он не раздражался с мелочей, позволяя уснуть у себя на плече, чтобы почувствовать себя как дома на самом дальнем краю света. Тусклый свет лампы освещает комнату. Вооружившись телефоном, Есан старательно раздаёт лайки на репосты фанатам, как завещал контракт. Непроизвольно замечает, что глаза Пака не отливают счастьем ни на одной фотке, и что на видео его все время фокусят с Хонджуном, от чего внутри всё неприятно передёргивает. Так было всегда, но почему-то сейчас цепляет особенно остро. Хонджун не Сан, не набивается в приятели, но вместе с Сонхвой они смотрятся мило. И индустрия клепает кучу безделушек, что с радостью раскупают фанаты такого тандема. Есан, увы, никак не может оказаться среди них. И даже ужасные истории с фикбука теперь вызывают какое-то неадекватное любопытство, потому что хотя бы там их с Сонхвой шипперят как Леви и Эрвина, что конечно же тот ещё кринж. Особенно тогда, когда его — Кана — представляют как доминантную сучку, от чего Сонхва и в самом деле бы знатно охуел. Оставалось надеяться, что он эти шедевры не читал. Кану казалось, что ему противно от всех этих гейских шуточек, но в условиях морозного отчуждения о таком теперь рассуждать не приходилось. Кан залипает на фотке в профиль, где Сонхва, наконец, оказывается в одном с ним кадре, и вспоминает, как быстро этот момент улетучился в небытие. Теперь он так старательно избегает его на сцене, что в голову лезет куча других вопросов. Так привычно хоронить их внутри вместе с попытками вынести на публику всё то, на что имеют право другие члены группы. Чувство болючей несправедливости баюкает Кана совсем хреново. Вынуждает неизбежно осознавать, что выносить-то скоро будет и нечего.

Сложно понять, что кроется в чужой голове, когда со своей — беда. Есан подтягивает колени к груди и пытается обрести уют. Здесь вдали от дома получается совсем паршиво, но он не сдается, принимая правила жестокой реальности. Одеяло тёплое, постель — мягкая, а всё не то. Он сиротливо ёжится, но почему-то не тянет за край, не решаясь пошевелиться, точно был не один в этой пустой комнате. Странное чувство — это одиночество в толпе. Вокруг полно приятелей, и даже штатный психолог, что порой преследует группу в турах, всегда готов устроить онлайн созвон, если нужна скорая помощь уставшему мозгу. Есан не умеет жаловаться, и с какой-то детской завистью смотрит на Уена, который ноет матери в трубку, как сильно скучает. Как он показательно обижается, когда она сбрасывает первой и бежит докладывать Сану, чтобы получить порцию сочувствия.

Мать не звонила уже так давно. Она шлёт дежурные смс в мессенджер, чтобы убедиться, что её сын ещё жив. А когда он принимается рассказывать ей о своих скромных успехах, исчезает из сети по причине неотложных дел. "У меня занятие" — Есан стирает набранное сообщение, прижимая руку к горлу, чтобы неловко откашляться. Забавно, что у всех, кого он любил, всегда находилось достойное оправдание тому, чтобы не быть рядом в самый необходимый момент. Есан не умеет обвинять, но копит внутри список доступных действий, старательно вырисовывая линии, за которые заходить на стоит. Запоминает, когда Сонхва раздражается, чтобы не повторять подобных действий и не вызывать неприятных эмоций для них обоих.

Сонхва не эмпат. Он никогда не понимает, что именно творится в голове Есана, и это не проблема. Есан справляется с трудностями наедине с собой, обмениваясь мнением только о всяческой ерунде, вроде того, что ему лучше надеть на репетицию. Он так привык, что подробности его души не беспокоят никого от слова совсем, что в конце концов просто перестал предпринимать попытки поделиться сокровенным. Совсем не хочется получать по носу за простые вещи, намного лучше держать эти мысли в себе и быть удобным, потому что комфорт — единственное, что он мог сделать, наблюдая за тем, как его близкий друг тонет в пучине безысходности. Это ведь она? Она забрала его цепкими лапами и укрыла в одеяло печали. Есан никогда не умел помогать ему подниматься со дна, а потому послушно смотрел, как Сонхва собственноручно закапывает себя в сырую землю, потому что так ему было проще воскресать.

Сейчас особенно тяжело. Смотреть. Моргать в оба глаза и изображать вид полной непричастности, когда на Паке нет лица на очередном интервью. Есан и без того с трудом вливается в общую атмосферу веселья, а без Сонхвы всё это выглядит максимально плачевно. Раньше было проще. Раньше он обращал на него внимание и поддерживал шутки. Раньше они напоминали команду или что-то вроде того, и возвращаясь к истокам, Есан никак не находил то самое место, где всё пошло наперекосяк. Что он сделал? Где провинился? Что теперь получал лишь скупые дежурные комментарии на камеру, когда другим доставался порой даже его громкий смех.

Дверь открывается неожиданно, и Кан вздрагивает, на автомате блокируя телефон. Преступник, вот кем он себя чувствует, когда его застают врасплох за копанием в чем-то, что уже давно не имело отношения к реальности. И ведь всегда он так, сначала даёт, а потом забирает. Сначала селит глупую надежду в не менее глупую душу, а потом топчет её своими ногами, не позволяя приблизиться дальше, чем на расстояние вытянутой руки. Есан устал угадывать мотивы чужих поступков, как и выпрашивать такое нужное внимание, что, увы, не было связано с проклятой работой уже так давно. — Прости, я отвлёкся. — Он нервно прячет телефон под подушку, чтобы отвести от себя подозрения. Так глупо и стыдно — ностальгировать по прошлому, вместо того, чтобы нырнуть уже с головой в новую реальность. Надо бы научиться как-то не обращать внимания на эти его вспышки общительности, потому что за ними обычно следуют бездонные ямы угнетающей пустоты. И каждый раз всё сложнее выносить эти откаты в одиночестве. — Читал. — Лицо Кана светлеет, когда от жопы отлегло. И когда Сонхва падает на кровать, сокращая бесконечность до вытянутой руки, на которую Есан по-прежнему приближаться боится. Чувствует вину за чертов чемодан, и за всё на свете, чем был недоволен его сердитый хён.

— Ты голоден? — Задавать очевидные вопросы его проклятие. Он уже видит, как морщится кончик этого идеально ровного носа с легкой горбинкой, что добавляет прелести и без того красивому лицу. Есан вот себя красивым не считает. Неловко мнётся на собственной кровати, ощущая некоторую степень беззащитности без яркого макияжа. Волосы ещё уложены в аккуратную прическу, и это единственное, что осталось от сценического лоска. Ни линз, ни косметики, только уродливое родимое пятно, доедавшее краешек и без того покрасневшего от усталости глаза. Кан уже одёргивает себя, желая прокусить язык до саднящей боли. — Хорошо, — Зачем-то соглашается на то, чем заниматься совершенно не готов. Не хочет расстраивать. Не хочет беспокоить своими личными беспокойствами, когда чужие очевидно больше нуждаются во внимании. И Кан это внимание с лихвой дает. Ровно настолько, насколько ему было теперь позволено влезать в чужие дела. — Я бы хотел чего-нибудь сладкого. — Он робко подсовывается ближе, кивая на чужой телефон, потому что собственный оставался в заложниках у подушки. И потому, что привык, что когда они рядом, всем вокруг заправляет решительный Сонхва. Очень надеется, что тот решительно не откажет ему в желании полакомиться местными десертами. — Наверное, тебе не стоит пить. — Он аккуратно обминает поднадоевшую тему чужой депрессии, но никак не может оставить без внимания советы специалистов. Чтобы хоть как-то сгладить порыв самоуправства, добавляет. — Глаза отекут. — Хотя конечно беспокоился вовсе не о внешнем виде. Он в общем-то о многом теперь беспокоился, что касалось Сонхвы, но почему-то не решался задевать больное, предпочитая не вламываться в чужую душу без разрешения. Такой он, этот Сонхва, рассказывает только то, что хочет. Молчит о том, о чем надо бы сообщить. — Сегодня ты был очень тихим. Устал? — На автомате, Есан протягивает ладонь, чтобы невесомо коснуться блестящей прядки темных волос, что спадает со лба. Он уже почти забыл, какие они мягкие наощупь. Совсем не такие, как колючая душа Пака, потрогать которую теперь казалось невозможным.

Есан и сам не мог разобраться. Практически ни в чем, хоть и прошло столько лет упорных попыток. Он — увы — не умел сдаваться, и вопреки житейской мудрости лично Кану это еще ни разу на руку не играло. Что толку биться глупым лбом в бетонную стену? А он продолжал. Примерял на себя весь спектр подобранных образов и все равно скатывался к этому незнайке на соседней планете, что искал волшебный цветок, ну или хоть что-нибудь красивое в этом уродском мире.

Срывать Сонхву под корень — подобно смерти. Есан не эгоист, вот и завис в совершенно чужой галактике, любуясь своей невиданной находкой. Смириться никак не мог, что и частички чужого совершенства ему не привезти домой. К чопорной матушке, что составляла графики и правила, следовать которым Есан так привык. Когда вокруг хоть что-то идет по плану — ему спокойней что ли. А теперь, когда Сонхва вдруг так просто рухнул на его кровать план дал сбой. Сбоил и скудный мозг, истрепанный работой на износ, так что осталось вымаливать прощения щенячьим взглядом в глаза, всё равно никто не поймет, что там на уме у этого сказочного мальчика.

И он кивает. Согласно и послушно, раскачиваясь на постели как неваляшка, подмяв одну ногу под себя. Глупый лягушонок. Он бы кивал и тогда, когда Сонхва проявил бы непослушание и рискнул обзавестись мешками, про которые Кан и сказал то лишь для того, чтобы диалог завязать. Давно ли им стало так сложно говорить? Язык каменеет. Есан весь обращается в мраморную статую, внимательно вслушивается в нотки мягкого голоса. Он так любит его голос. Спокойный и убаюкивающий, хотя сегодня если честно сна ни в одном глазу. Только Сонхва обладал каким-то неземным талантом успокаивать лишь правильно подобной интонацией. Только он обрубал на корню ребяческие шалости, не повышая голоса, не применяя силы. Он взял его себе просто так, одним спокойным взглядом каким-то из вечеров, когда просто позволил немного побыть собой. Выдохнуть и перестать крутить бесконечное колесо как пресловутая белка, потому что порой им всем так нужно — остановиться.

Есан терпеливо сует нос, зачем-то по привычке желая проверить, помнит ли Сонхва о том, как сильно Кан любит сладости. Умиротворенно сопит, когда в корзину летят шоколадные кексы и что-то ещё, чего все равно будет бесконечно мало. Этот читмил ведь продлится недолго, как и их мнимая свобода от обязательств; кровью своей расписывались на бесконечных контрактах. Есан любил работать. И делал это весьма недурно, но даже он с трудом вывозил нервный тик часовой стрелки, что кружила по циферблату быстрее и быстрее. У них так мало времени. Чтобы выдохнуть, и чтобы пообщаться как живые люди, а не бутафорные куклы на ниточках, за которые дергают менеджеры да продюсеры. Потому и относился с пониманием к этом толстому кокону, в который Сонхва завернуться решил. Потому и поправлял заботливо складки на покрывале, продолжая вырисовывать одному богу известные узоры на чужой голове.

Тебе хорошо здесь?

Вопрос рождается и гаснет в дурной голове. Но Есан и вправду хотел бы задать его. Так сильно, что гортань сужается в каком-то болезненном спазме, а он сам сжимается струной, хоть и рисует мужественно улыбку на точеном лице. Она превращается в детский, наивный смешок. Только Пак умел подтрунивать над ним так безобидно. Совсем иначе делали другие. Но и к этому Есан тоже привык. Быть белой вороной в стае коршунов, что клевали за бока, как бы приятельски, но на деле — не понимали, не принимали. Так делала мать, облачая свое упрямство в гипер опеку. Ей, в общем-то, противиться было сложно. Даже странно, как она смирилась с его выбором, как одобрила и отпустила, несмотря на все угрозы об опасностях, которые приготовил Есану мир. Он скучает по ней, как и по всей семье, теперь ведь родные ему совсем не кровные братья. Глядя на то, как Сонхва умиротворенно прикрывает глаза, Есан ощущает странное тепло где-то под солнышком. Хоть и вздрагивает как пугливая лань, когда он так агрессивно избавляется от телефона, как если бы он совсем надоел. Избавится ли когда-нибудь Пак от Есана? Еще один утонувший в сомнениях вопрос. Задать его не хватит духа. Хочется верить, что бесконечной доброты хватит на то, чтобы в будущем хотя бы обмениваться дежурными смс по праздникам.

Такой он неприхотливый. Готов согласиться на малое, лишь бы не потерять. Есан никогда не хотел бы потерять Сонхву. В ответ на его пространный вопрос он пожимает плечами, уводя сомневающийся взгляд куда-то к стене. Бездушный декор этой комнаты — олицетворение этой реальности. Если бы однажды им позволили пожить где-то чуть дольше, Сонхва бы обязательно поставил лампу с сиянием и украсил бы стол фигурками, собранными своими руками. Руками Есана мало что можно было создать. Ведь всё, что у него было, это талант, но он едва ли творил атмосферу. Скорее присасывался к чужой, не способный давно уже выжить без своего симбиота, да только об этом не принято было вслух. — Не знаю, — Обманывать Кан не умел. Никогда не пытался. — Наверное, я смирился, — За свою недолгую жизнь он смирился со многим. Как и с отстранением, в котором было больше боли, чем удовольствия. Всё больше боли с каждым днём. — Наверное, это плохо. Да? — Обилие сомнений — набор стандартных настроек мозга. Как и поддержка, хотя его — Есана — обычно кому-либо мало помогала. Трудно поддерживать кого-то когда сам худо-бедно выезжаешь на чужом одобрении. — Ты обязательно отыщешь свой способ, хён, — И эта борьба с ветряными мельницами не может быть напрасной. У Кана всё обязательно имеет какой-то сакральный смысл, если бы он мог, он бы отдал своё смирение Сонхве, но, увы, он совсем не был одним из тех, кто принимает покорность за силу. — Слушай сердце. — Оно стучит. Слишком быстро и жалобно. Есан не хочет думать об этом, но ладони потеют и на щеках появляется бледный румянец. — Моё подсказало, что между Уеном и Саном стоять не надо, — Он и сам не понимает, почему этот бред пришел на ум, но с кем еще поделиться насущным, если не с ним? — Ещё немного и с ними я тоже... всё. — Пытается рассмешить, да выходит криво. — Тебе не кажется, что он переигрывает? — Кан не произносит имени, но знает, что Сонхва понимает, о ком идёт речь. Даже в рамках контракта всё это назойливое внимание изматывает до чертей. Есан брезгливо ведёт плечом, вспоминая последние перлы. Последние фотки, и всё-всё, что заставило его испытывать злость. Злость Есан выражать не умел, и она копилась, компилируясь в ещё большую неловкость. Она сейчас печаталась на лице, что еще больше зарделось в порыве излишней искренности. Но с кем, если не с ним? Есан замолкает, сглатывая ком стыда, вместе с ним все то, что остаётся невысказанным по поводу Сана. Возвращается к волосам, укладывая голову Сонхвы поудобнее, не замечает даже, как оглаживает костяшками бархатную щеку.

Спаси.

Так хочется пропищать, но молчание золото. А задумки продюсеров — бабки. Ведь это так забавно, когда Есан смущается на камеру, зажатый в тиски обстоятельств. Вынужденный играть свою немую роль. Молчать он порядком устал.