Петра нависает над небольшим столиком, где расставлены нехитрые закуски в виде канапешек, тарталеток и разных фруктов, и заложив ладошки за спину, выбирает что взять. Небольшой фест "чисто для своих", где можно козырнуть красивым костюмчиком в виде любимого персонажа, косплеер ты или нет, плавно перетек в тусовку для ещё более узкого круга, где все разбрелись по компашкам, и Петре быстро стало скучно. Том, ещё утром, одолевающий её мольбами с собственным образом, и его завершением в виде причёски и макияжа, сейчас развалился на диване в компании парней, и совсем не обращал на нее внимания. Она просидела у него под боком почти час, потягивая через цветную трубочку вишнёвый сок, пока не поняла, что вклиниться в разговор не получится, а потом выскользнула из под его руки, покоящейся на бедре, и пошла слоняться по огромному этажу дома, что сейчас окрасился в разноцветные блики ламп, мигающих в такт музыки. Им, конечно, с ней не очень интересно. Все разговоры крутятся вокруг предстоящего чемпионата, а она человек не серьёзный. Играет на стримах чисто ради просмотров, как говорит Том "светит личиком", и совсем не сечет в тонкостях процесса. Любые её комментарии одариваются снисходительным взглядом, и похлопыванием тяжёлой ладони по коленке из серии "не болтай ерунды", отчего она начинает чувствовать себя не комфортно и совсем не к месту. Странное чувство. Раньше она этого не замечала, а теперь то и дело ловит себя на мысли, что совсем не интересна человеку, с которым её связывают близкие отношения. Нала, у которой опыта в этом побольше (сама то Петра первый раз с кем-то серьёзно встречается), говорит, что это нормально, и просто не надо лезть в мужские дела. А если кроме "мужских дел" ничего больше и не остаётся? Раньше они проводили друг с другом все свободное время, а теперь приходится кормиться "завтраками", что после чемпионата все встанет на свои места. Когда они в последний раз целовались? Не сегодня точно.

Ей и примкнуть-то здесь не к кому. Стайка девчонок скопившаяся в стороне намного старше её, и даже не обращает внимания, другие ребята лишь поглядывают в её сторону, отчего она повыше поднимает лиф корсета, перекидывая волосы на приоткрытую грудь. Хотелось домой, как и любой домашней девочке, закрыться в комнате, быть может запустить трансляцию перед сном, а главное стащить с себя весь этот шмот, и длинющие ресницы, от которых устали глаза. Но Том, обещавший родителям доставить её в целости никуда не спешил, а этот костюм вышел ужасно не удобным: натирающим в районе лопаток и давящим на бёдрах. Фотки вышли красивые, пусть и оставили после себя послевкусие какого-то неудовлетворения. Хотелось думать это от того, что края его впиваются в задницу, а не потому что Эзреаль и Тарик вдруг решились подержаться за ручки, там, на диванчике. Как же хорошо, что Петра слишком глупая, чтобы что-то понять.

Схватив одну из канапешек она целиком запихала её в рот. А следом ещё одну, набивая хомячьи щеки. Третья подвела — оливка с её верхушки пикировала прямиком в разрез корсета, и Грайс дожевывала уже кусок хлеба с ветчиной, неловко осматриваясь вокруг. Проблема в том, что жёсткий лиф стягивал по ребрам слишком сильно, она специально укрепляла его, чтобы при ходьбе все фиксировано держалось на своих местах. А теперь, вот, стояла в уголке, воровато озиралась, и двумя дрожащими от напряжения пальцами ковырялась в собственных сиськах.

Грайс настолько увлеклась попытками зацепить ногтями ягоду (или это не ягода? надо запилить опрос в чатик), что не заметила, как обзавелась зрителем. Выросшая рядом фигура заставляет вздрогнуть от неожиданности и даже шугануться, застыв на полудействии. Большие глаза зыркают в сторону незванного собеседника, а челюсть замирает, словно у пса, хозяин которого вот-вот начнёт отбирать то, что жрать ему не разрешалось, — А, эфо фы, — маленькое сердечко, пропустившее пару ударов, вновь врубает свои механизмы, наверстывая ход, а с плеч резко схлынула волна прибившего напряжения, — Я фуф профто... — гоняя по хомячьим щекам остатки канапе, Петра продолжает копаться в выемке корсета, плечом закрывась от любопытного взгляда Камады, и с толикой сожаления наблюдает, как из собственных пальцев улетает еда в чужие руки. Даже тянется за канапешкой неосознанно, и оступается, вовремя подхваченная чужой ладонью. Лицо вспыхивает от неловкости момента, а сама она сконфужено косится на него, ощущая очередной прилив. Это смущение. И оно пятнами расползается до самых ушей, что начинают гореть праведным огнём. Вырвав у него обратно свою жпажку, она засовывает остатки своего ужина в рот, в надежде зажевать это ширящееся чувство, но оно давит где-то под рёбрами, хлеще косточек корсета. И где-то там же все ещё болтается оливка, — Фмет, — глухо бурчит, ежится, всем своим видом показывая недовольство, и не шибко горит желанием вступать в разговор. Камада вызывал неоднозначные чувства. Детская влюблённость в дальнего родственника по материнской линии, конечно, где-то ещё жила глубоко в подкорках сознания, но на поверхность всплывали более реальные вещи. Например его отчаянное желание отвадить её от Тома. Нудные разговоры на тему важности того, чем они занимаются. Воспитательные беседы, на повестке дня которой вопросы её уместности в чужой жизни, как отвлекающего фактора. А Петра, она ведь не лезла. Правда не лезла. Время, проводимое с собственным парнем, было настолько ничтожно, что начинало казаться, что и парня-то нет. Даже сегодня, она стоит где-то с боку чужого праздника жизни и не отсвечивает лишний раз. И все равно чувствует себя оливкой в чужом декольте.

Бросив короткий взгляд в сторону дивана, где Том, не замечая никого вокруг, трещал с друзьями, она с высоты своего небольшого роста смотрит на Тоши, пережевывая еду, — Только не начинай, ладно? — предупреждающие дёрнулся кончик маленького носа, а губы вытянулись в тонкую линию. Она почти готова занять оборонительную позицию, вытягивает шею, распрямляет плечи, выпячивая колесом грудь, но хомячьи войска ещё не выиграли ни одного сражения. И вообще, — Помоги лучше, — схватив на запястье мужчину, она по-простецки тянет его за собой. Чуть дальше, под лестницу, в сумраке которой они быстро теряются от чужих глаз. Петра — простая, как пять центов. Толкает его к стене, подальше, поднимает свои волосы повыше собирая в кольцо пальцев, а затем поворачивается к нему спиной, кидая через плечо, — Расстегни, — в голове даже не щёлкает, как это может выглядеть со стороны. Она просто ждёт, теребя оконтовку корсета, жмется от холодка пробежавшего по линии шеи, по каждой выделяющейся косточке, и нервно добавляет, — Камада, ты уснул? Расстегни верхнюю застежку, у меня пальцы в лиф не пролазят, а там оливка застряла.

— Я не пью... — навешивая на лицо праведной оскорбленности за свою девичью честь... Репутацию... Честь, она надувает щеки и отпячивает нижнюю губу, даже не замечая чужой растерянности. В её мире — она все делает правильно и все это не выглядит предрасаудительно и черезчур. В её мире Камада не рандомный мужик, при виде которого хочется смущаться и краснеть (но она смущается и краснеет, чего врать). Смущается не сразу, а чуть погодя, когда их взаимодействие затягивается, в ожидании, пока он, пытается срастить девичьи слова в логическую цепочку. И краснеет, когда тёплые пальцы, подпалинами и отметинами касаются холодной спины, заставляя вздрогнуть и поежиться, — Господи... Как хорошо... — протяжно стонет на выдохе, ощущая, как с молнией корсета, благодарно ноют лёгкие. Можно теперь вздохнуть полной грудью, что даже лучше чем... А впрочем, про это Грайс не знает, и судить не может. Лучше чем в корсете. И лучший момент за вечер. От такой двусмысленности, не сразу дошедшей до девичьего сознания, а потом накрывшей душой волной, она расцветает алым цветом ещё больше. Цветастые пятна быстро сползают узором на оголенные плечи и она суетливо достаёт из ложбинки ту самую несчастную оливку, сжимая её в ладони.

— Достала, — бурчит Петра, насупившись как мышь на крупу. Ругает себя мысленно за странную реакцию, за самую ситуацию, которую сама же и создала, и искренне надеется, что эта история не станет семейным достоянием из разряда её пятилетней жопы в фонтане, которую раз за разом мусолят на любом торжестве, стоит доброй порции алкоголя оказаться в крови многочисленных родственников. Передернув плечами, что вслед за коровьим окрасом пошли гусиной кожей, Петра вновь приосанивается, втягивая через нос побольше воздуха и сипит, — Застегивай, — потому что иначе не получится, и чувствует как ребра снова панически скулят. Ну ничего, это не на долго. Грайс все ещё стоит к нему спиной, поправляет грудь в глубоком вырезе, укладывая её красиво, буквально подпихивает в жесткий край, усердно сопя. Только когда результат удовлетворяет, она прокручивается на каблучках по своей оси и встречается с ним взглядом — каким-то по отечески строгим и недовольным, под тяжестью которого непослушный вялый язык еле-еле выдаёт, — Спасибо.

Она все ещё крутит в пальцах оливку, которую можно заметить, если опустить взгляд чуть ниже сисек, и топчется на месте, ладошкой смахивая от лица приливший жар вместе с непослушной прядью из копны волос. Сидеть жопой в фонтане было куда приятнее, чем оказаться в неком ее подобии, но теперь уж поздно делать вид, что так и надо, хоть она и силится всем своим видом показать, что ничего такого в этом всем нет. Даже курносый нос повыше задирает, чтобы смотреть на него, но получается как-то нелепо. Совсем как вся она — нелепая — в этой ситуации, — Меня Том обещал отвезти, — противится чужому решению от "противного", упрямо мотая головой, и словно в подтверждение своих слов, выглядывает из их тёмного уголка в сторону, где все ещё сидели ребята, даже не сменив своих поз. Не получается добавить уверенности в тихий голос, и надежда в звонких нотках быстро тает от вида парня, что увлечённо что-то рассказывал. Он будет злиться, если его отвлечь — Петра знала, но сил и дальше бессмысленно шататься от канапешек к соку и обратно уже не осталось, поэтому она тоскливо протягивает, с выражением скорби всех угнетенных на земле, — Но он, наверное, занят, — он, в общем-то, всегда занят, — Я возьму сумочку, ладно?

Петра подходит к компании Тома, все ещё неловко переминаясь с ноги на ногу, словно совсем не знала этих ребят. Чувствует себя навязанной, обязанной, словно ребёнок, которого утаскивают со взрослой вечеринки в самый разгар. Том ведь обещал её отвезти, и в ней ещё теплится надежда, что он об этом помнит. И что не надо будет напрягать Камаду. И загонять себя в коробочку ещё большей неловкости перед человеком, который и без того видел слишком много её позорных моментов. Она берет с дивана свою сумочку, жмакает её в руках тонкими пальцами, не решаясь встрять в чужой активный разговор. Тому весело, он оживленно о чем-то спорит, его глаза немного помутнели от выпитого алкоголя, но жесты приобрели не типичную для него экспрессию. Он даже не сразу замечает, когда она его зовет. Приходится положить ладонь на плечо, чтобы обратить на себя внимание, от чего тот немного дёргается, сбрасывая её, и только потом оборачивается. После недвусмысленных взглядов товарищей куда-то за спину.

— Я домой, — словно оправдываясь (казалось бы, за что?) произносит она и закидывает сумочку на плечо, цепляясь крепче за ремешок из плетёной цепочки. Ловит его не понимающий взгляд, замечает как светлые брови сходятся к переносице, образуя меж собой глубокую морщину, прежде чем с губ слетает удивлённо, — Уже? Ещё и полуночи нет, — для убедительности он смотрит на левую руку, но не находит там часов, поэтому хватает со стола телефон, — Давай ещё посидим, весело же, — казалось бы — он помнит, что отзывается приятным теплом, пушистой лапой проходясь где-то там внутри, но они снова о разном, и эта лапа выпускает острые коготки, шкрябая следом, — Я устала, — конючит Грайс в ответ, выпячивая вперёд нижнюю губу, на мгновение позабыв, как его это раздражает, а когда вспоминает, то встрепенушись уверенно добавляет, — Меня Тоши отвезёт, не переживай, — как будто он "да", как же. Петра видит, как все та же светлая бровь Тома ползёт в удивлении вверх, а на лице отражается немой вопрос, обличающийся в вопрос устный, — Камада? — тут, конечно, выплывают очередные пробелы их отношений, один из которых никак не удавалось закрыть рассказами о себе, об их менеджере и их относительном родстве. Но когда им было говорить? Объективно, не так уж и хорошо они друг друга знали, хватая информацию с поверхности, да он и не пытался. А она не настаивала, — Ага, он уже вызвал такси, — морщась от нежелания вдаваться в подробности, она чешет затылок, прежде чем наклониться к нему и оставить на щеке звонкий поцелуй, — Я напишу, как доеду, — и Том, почему-то, подрывается за ней, шагая следом, словно желая убедиться в чем-то. Такие они оба, не замечающие очевидного.

— Посидели бы полчасика, я бы тебя отвёз, — когда Том недоволен — это читается на его лице заметными хэштэгами, вот и сейчас, он кривится и прячет руки за спину (карманов-то в костюме нет). Петра не хочет с этим бороться сегодня, выдыхает шумно и на носочках тянется к его щеке снова, целуя припудренную кожу, — Соревнования скоро. Вам есть, что обсудить, — кроме крутых буферов 2d тянок. Но об этом вслух не говорит. Просто не успевает, увлеченая за собой Камадой. Машет Тому на прощание, оглядываясь, чуть не оступается на приступке, а потом, наконец, оказывается в такси, чувствуя, как один груз с плечей грузно спадает. Зато наваливается другой. В виде мужчины, усевшегося рядом. Она прижимается к двери со своей стороны и касается стекла лбом, безмолвно наблюдая, как мимо начинают мелькать незнакомые дома и улицы, и по девчачьи крутит себе в голове всякое. Этого всякого слишком много, и одна мысль скачет к другой пока он не прерывает повисшую тишину. Её ответ не заставляет себя долго ждать.

— Хочу, — от упоминания оливок начинает крутить живот в голодный узел, а может это от необъяснимого волнения, тремором прошедшегося по всему телу, но чуть увереннее Петра добавляет, — Бургер хочу. Жирный. Где много мяса и сыра,  — и вот пусть теперь делает с этой информацией что хочет, она же просто уставилась на него большущими глазами, искренне ими хлопая, — И яблочный пирог.